Р.Г. Дана
Два года на палубе

Новое судно и новые люди

Вторник, 8 сентября. Первый день моей новой службы. Матросская жизнь — это везде матросская жизнь...

ВЕСТИ ИЗ ДОМА

Понедельник, 1 февраля. После трехнедельной стоянки мы снялись на Сан-Педро, куда прибыли на  следующие сутки,   буквально   пролетев   расстояние   между   портами с  попутным ветром,  который за все время перехода не изменился   ни   на   один   румб.   В   Сан-Педро   оказались «Аякучо»  и «Пилигрим», которого мы не видели  с   11-го сентября, то  есть  около  пяти  месяцев.  Я  ощутил  даже нечто   похожее   на   прилив   нежности   к   «старику»,   слу­жившему мне домом почти год.  К тому же он вызывал в моей памяти не только воспоминания о первых испы­таниях в море, но и о Бостоне — о том причале, который мы покинули, о якорной стоянке на рейде, прощальных взглядах и еще многом другом, что теперь уже едва ощу­тимыми звеньями связывало меня с тем миром, в котором я когда-то жил и куда, даст бог, смогу еще возвратиться. В первый же вечер я отправился на «Пилигрим» и застал на   камбузе   нашего   старого   кока,   забавлявшегося   той самой флейтой, что была подарена мной при расставании. Я от души пожал его руку и нырнул в кубрик, где ока­зались все мои старые приятели, обрадовавшиеся моему появлению,  тем более  что  они  считали  нас  погибшими, особенно  после  того,   как  не  застали  нас  в   Санта-Бар-баре. «Пилигрим» пришел в Сан-Педро из Сан-Диего и стоял здесь уже около месяца, приняв три тысячи шкур в Пуэбло. Но, как говорится,— мы забрали их на   следующий   же  день   и,   наполнив   свои  трюмы,   4-го снялись вместе с  «Пилигримом».  Он  опять  шел в  Сан-Франциско, а мы — в Сан-Диего, куда прибыли 6-го.

Мы всегда радовались приходу в это уютное местечко. где был наш склад, и чувствовали себя там почти как дома, особенно я — ведь я «просидел» на здешнем берегу целое лето. В порту не было ни одного судна: «Роса» ушла в Вальпараисо, а «Каталина» — в Кальяо. Мы разгрузили шкуры и через четыре дня были снова готовы идти за ними, но теперь уже, о радость, в последний раз! Более тридцати тысяч шкур было доставлено, обработано и уложено в сарай, и эти шкуры вместе с теми, что предстояло еще собрать «Пилигриму», составляли наш полный груз. От одной мысли, что мы пойдем вдоль побережья в последний раз, мы чувствовали себя уже дома, хотя должен был пройти почти год, прежде чем мы увидим Бостон.

По своему всегдашнему обычаю я провел вечер у печи сандвичан. Но теперь там не было шумно и весело, как прежде. Обитатели печи говорили, что открытие островов Южных морей европейцами обернулось для всех остро­витян величайшим проклятием. И воистину, каждый, кто хоть немного знаком с историей наших деяний в тех краях, признает, сколь это справедливо. Ведь белые люди завезли туда вкупе со всеми своими пороками еще и болезни, дотоле неизвестные островитянам, и теперь коренное население Сандвичевых островов ежегодно убы­вает на два с половиной процента. Похоже, что народ этот обречен. Злой рок тех, кто называет себя христианами, повсюду преследует их, и даже здесь, в этом забытом богом месте, два молодых островитянина чахли от недуга, который никогда не сразил бы их, если бы они не обща­лись с людьми, прибывшими в Калифорнию из христиан­ской Европы и Америки. А ведь совсем недавно я видел сильных, жизнерадостных юношей с отменным здоровьем. Один был не слишком болен и еще ходил, покуривая свою трубочку и стараясь болтовней поддержать хорошее наст­роение. Зато другой, мой друг и "А1капе" (Надежда), являл собой ужасающее зрелище — его глаза, глаза мертвеца, глубоко запали в глазницы, щеки ввалились, ладони похо­дили на две клешни. Ужасный кашель сотрясал все его тело. Довершали картину едва слышный шепчущий голос и полная неспособность самостоятельно передвигаться. Под ним была только циновка, брошенная на землю, о ле­карствах и хоть каких-то удобствах не было и речи, и никто не заботился  о нем,  кроме  канаков,   которые,  при  всем желании, ничем не могли помочь ему. При виде его у меюг потемнело   в   глазах.   Несчастный!    Все   четыре   месяш, прожитые мною на берегу, мы почти не разлучались, нк во время работы, ни в лесу, ни на рыбной ловле. Я сильно привязался к нему, и общение с ним было для меня куда приятнее, чем с соотечественниками. Не сомневаюсь, что он был готов для меня буквально на все. Когда я забрался в печь, где лежал Надежда, он посмотрел на меня и тихо сказал   с   радостной  улыбкой   на   устах:   "А1опа,   Акапе! А пш!".

[1]2345