Р.Г. Дана
Два года на палубе

Новое судно и новые люди

Вторник, 8 сентября. Первый день моей новой службы. Матросская жизнь — это везде матросская жизнь...

УРА, РОДНАЯ ЗЕМЛЯ!

Все уже настолько почувствовали себя дома, что за ужином почти никто не притронулся к нашим обычным сухарям и солонине. Многие, особенно те, кто впервые ходил в плавание, едва заснули. Что касается меня, то по какой-то необъяснимой перемене настроения я испы­тывал совершенное безразличие ко всему окружающему. Год назад, когда мы таскали шкуры, одна мысль о том, что через двенадцать месяцев я снова увижу Бостон, вызывала во мне невероятно сильное волнение. Но теперь, когда я оказался здесь наяву, то почему-то не испытывал тех чувств, которых ожидал, а вместо них наступила полная апатия. Нечто подобное рассказал мне один матрос о своем возвращении домой после первого плавания на Северо-западное побережье, длившегося пять лет. Он поки­нул дом мальчишкой, и когда после стольких лет тяжелой жизни они вышли в обратный рейс, то волнение не позво­ляло ему ни говорить, ни думать о чем-либо другом, как о возращении на родину, о том, как он перепрыгнет через борт и побежит домой. Но когда судно ошвартовалось у причала и распустили команду, он тоже совершенно неожиданно потерял интерес ко всему окружающему. Спус­тившись вниз, он переоделся, набрал воды и не спеша умылся; затем еще раз перебрал вещи в сундучке, набил трубку и закурил. Оглядывая кубрик, в котором он так долго жил и где теперь, кроме него, не было ни души, он ощутил настоящую тоску. И лишь когда его брат (узнав­ший о приходе судна) пришел за ним и рассказал обо всех семейных делах, он смог направиться к дому, который столь­ко лет оставался для него недостижимой мечтой. По всей вероятности, долгое ожидание чего-либо сопровож­дается таким нервным перенапряжением, что когда же­лаемое   исполняется,   то   в   человеке   словно   что-то   цепенеет. Так же случилось и со мной. Быстрое продвижение судна, открывшийся берег, заход в гавань и знакомые картины до крайности возбудили мой ум, а затем абсолют­ная неподвижность окружающего, когда уже нечего было больше ждать и не надо было исполнять никакой физиче­ской работы, повергли меня в состояние тупого безразли­чия. Но на следующее утро, когда наверх вызвали всю команду и мы занялись уборкой палубы и приготовле­ниями к швартовке, а также стали заряжать пушки для салюта, мои тело и душа вновь пробудились от сна.

Около  десяти  часов   потянул   морской   бриз,   лоцман дал команду сниматься, матросы стали на шпиль, и под протяжное   «Пошел!»,   разносившееся   по   нашему   судну в последний раз среди безлюдных холмов Сан-Диего, якорь вышел  из   воды.   Попутный  ветер   и  прилив   подхватили судно,  и  оно,  неся  бом-брамсели и  трюмсели,  с  разве­вающимися кормовым и сигнальными флагами и вымпе­лами, под грохот пушек быстро и аккуратно подошло к го­роду.  Около самого причала мы легли в дрейф,  отдали якорь, и не успел он еще коснуться грунта, вся палуба заполнилась людьми:  таможенниками,  торговцами,  част­ными лицами,   наводящими  справки   о  своих  знакомых, всевозможными «отиралами» и, конечно же, посыльными бординг-хаузов, торопящимися не упустить клиентов. Ничто не может сравниться с любезностью этих людей  и тем вниманием,   которое   они   оказывают   вернувшемуся   из долгого плавания матросу. Двое или трое хватали за руки и уверяли, что хорошо знают меня, так как я жил у них раньше, и теперь они страшно рады моему возвращению. А  вот  и  их  визитные   карточки,   а  на  набережной  уже ждет   тележка,   чтобы   отвезти   мои   вещи.   Они   охотно помогут перетащить сундучок на берег, а если на судне случится  какая  задержка,   то  можно  принести   бутылку грога. Мы едва отделались от них, когда надо было лезть на мачты убирать паруса, теперь уже в последний раз. После этого оставалось лишь завести швартов на берег и стать к шпилю. С песней, которая разбудила половину Северной стороны,  мы  подтянули  судно  к  причалу.   Колокола  на городской башне пробили час как раз в тот момент, когда вокруг   битенгов   был   заведен   последний   шлаг   швар­тового троса и команда распущена. Через пять минут на нашем   добром   «Элерте»   не   осталось   ни   души,   кроме старика сторожа, присланного из конторы.